wiradhe в Kutusoviana-4. Кутузов и малые сии.Замечательно, что на протяжении всей жизни Кутузов проявлял феноменальное великодушие к слабым, ответственность перед рядовыми людьми и систематическое попечение о них - в том числе сверх любых, сколь угодно широко понимаемых обязанностей. Это, вообще говоря, не особенно свойственно "сильным" любого времени и места, а в Петербургской Империи - вдвойне и втройне. Но нА тебе - Кутузов и тут выламывался из всех типичных правил, причем вполне последовательно и принципиально. И известно это не по панегирическим жизнеописаниям - в них и приврать недолго (хотя характерно, что в российских биографиях первой половины 19 века на эту тему даже и не привирали ничего - с "малыми сиими" до такой степени было принято обращаться как с расходным материалом, что противоположный подход даже не рассматривался как добродетель, достойная восхваления в биографиях; уж скорее его сочли бы слабодушием и развращением этих самых малых сих), а по документам и разрозненным упоминаниям, относящимся к самым разным сферам и годам. Вот навскидку россыпь примеров:
Из предписания Кутузова, в бытность его виленским губернатором, литовской врачебной управе: «Из доставленного ко мне.. рапорта усмотрел я, что из числа находящихся там [в Новогрудке] для излечения… нижних чинов 18-ти померло 12 человек; предписываю врачебной управе посему учинить надлежащее и точнейшее исследование, от чего таковое число умерших из толь малого количества последовало и не было ли в пользовании и призрении, которое за болящими употреблять было должно, с чьей-либо стороны упущения». Не думаю, что в России – да и в иных странах – находилось много губернаторов, которые заботились бы изучать медицинские ведомости по каждому госпиталю губернии, чтобы прикинуть, не слишком ли там велика смертность!
Приказ Кутузова по армии в 1805 г. на походе через Австрию гласит: «Всем нижним чинам подтвердить, чтобы отнюдь обывателям никаких обид и неудовольствий не причиняли»; аналогично, приказ Кутузова войскам Молдавской армии: «Я поставлю себе приятнейшею обязанностию изъявить признательность… за строгую дисциплину и совершенной порядок.. Поведение нижних чинов в рассуждении обывателей относительно собственности их, во все время ненарушимой, таково, что служить может примером войскам всей Европы»; из приказа по армии 2 января 1812 г. о заграничном походе на вражескую землю: «Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата… Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем… Непременная воля Всемилостивейшего Государя Нашего есть, чтобы спокойствие жителей не было нарушаемо и имущества их остались неприкосновенными».
Все это отнюдь не было пустыми словами. Ланжерон в своих мемуарах пишет - даже в несколько недовольно-удивляющемся тоне - что Кутузов всерьез заботился об обывателях занятых русскими войсками Молдавии и Валахии и не позволял своим войскам и командирам истощать их реквизициями; больше того, на время соответствующих полевых работ он отменял подводную повинность для местных крестьян, чтобы они и их скот не отвлекались от работ, нужных им для прокормления.
В 1812 Кутузов издал приказ о сохранении «целости и ненарушимости как имущества, так и спокойствия» турецких пленных и гуманном обхождении с ними, сопроводив приказ угрозой строго взыскивать «за малейшее упущение» в этом вопросе. Хотя французы в 1812 году вызывали в нем куда меньше сочувствия, на железные принципы его это не повлияло: одно из предписаний Кутузова, посланное в ноябре 1812 г. одному из местных губернаторов, гласит: «Доходят до меня слухи, что в некоторых губерниях обходятся с пленными жестоко, лишая их собственности, им принадлежащей. Я хотя весьма далек от того, чтобы думать, что и в управляемой Вами губернии происходит таковое же зло, однако ж в предосторожность, уважая права человечества [гуманности], обязанностью считаю поставить на вид Вашему Превосходительству обстоятельство сие с тем, что если откроются в Высочайше вверенной Вам губернии подобные происшествия, то чтобы не оставили Вы предать всей строгости законов виновного в том».
Находил он время заботиться и о том, чтобы выделять специальную медицинскую помощь для людей Наполеона, даже не попавших еще в плен, а просто отбившихся от Наполеона и бродивших рассеянно в тылу, уже не представляя вражеской боевой силы! Один из провинциальных русских документов отмечает, что «по изгнании французской армии из Москвы, на возвратном пути главнокомандующий князь Кутузов-Смоленский жил в местечке Круглом… где приказал учредить госпиталь для приходящих из разных мест раненых французских войск [!], примерно полагая на 1000 человек, который был учреждён…».
В 1813 г. Кутузов просил царя за гражданских жителей вражеских стран, интернированных в России, предлагая, чтобы облегчить им жизнь, дозволить им наниматься в России на заработки и даже вступать на гражданскую службу.
Окружив турецкую армию под Рущуком и моря ее там голодом, чтобы добиться капитуляции, Кутузов специально рассматривал вопрос, какую именно медицинскую и продовольственную помощь можно пропускать к окруженным врагам, чтобы умерить по возможности их мучения, не продлевая в то же время способность окруженной армии сопротивляться (то есть умерять он хотел военно бесполезные лишения врага; следует заметить, что на войнах того времени такие умеряющие жестокость войны меры взаимного великодушия на фоне продолжающихся военных действий были возможны, хотя и очень редки; Александр I презрительно называл такие поступки Кутузова "его [Кутузова] турецкими штуками").
Стоя во главе армий и губерний, Кутузов сталкивался, разумеется, с необходимостью конфирмовать смертные приговоры военных и гражданских судов тем или иным преступникам. В обычае у него было при этом подолгу (при возможности) колебаться над каждым делом, взвешивая возможность смягчить приговор без явного ущерба справедливости (даже если речь шла о заведомом уголовном разбойнике); окончательное решение по каждому такому делу он считал нужным принимать только в те дни, когда у него было особенно радостное и безмятежное настроение - чтобы его дурное или "скучное" настроение не могло бы бессознательно ожесточить его по отношению к преступнику и повлиять на приговор соответствующим образом. Если в итоге все же считал он нужным утвердить смертный приговор или иное тяжкое наказание, то "делался мрачным, удалялся во внутренние комнаты, не употреблял пищи". Это не мешало тому, что при необходимости он мог вынести смертный приговор на месте и сам.
Я нарочно привожу почти сплошь примеры его отношения к врагам, обывателям вражеской земли или преступникам - если уж человек так относился к ним, то можно себе представить, как он относился к "своим"! Здесь ярких конкретных примеров почти нет - просто всю жизнь Кутузов рассыпает приказы и предписания вроде первого из перечисленных мной. О том, как он берег солдат в кампаниях 1811 и 1812 года, известно достаточно, чтобы тут надо было еще что-то добавлять; он и сам похвалялся этим, сказав как-то осенью 1812 года пленному французскому офицеру (де Пюибюску) об этой стороне своей деятельности: "Вот как мы, северные варвары, сберегаем людей!" (Надо сказать, что в этом смысле у Кутузова в русской армии были знаменитые предшественники - Потемкин и Суворов. Вообще, екатерининская армия, как и японская армия Второй Мировой, - вопреки репутации обеих - стремилась беречь солдат, исключая ситуации катастроф, в которых включался противоположный режим). Самое поразительное дело Кутузова в области сбережения своих - это, конечно, принципиальное пресечение им тактики "выжженной земли" в 1812 году (даром что эта тактика была предписана армии самим царем, правда, без огласки) и попытки сорвать сожжение Москвы Ростопчиным. Из-за намерения Ростопчина сжечь город Кутузов, при всей своей дипломатичности, вступил с ним при встрече утром 1 сентября в такую перебранку, что после нее они с Ростопчиным расстались смертельными врагами, а известие об этом докатились до французов: по свидетельству Коленкура, «некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно». Недружелюбно – это мягко сказано; Ростопчин в тот же день же писал жене: «Сегодня утром я был у «проклятого Кутузова». Эта беседа дала видеть низость, неустойчивость и трусость вождя наших военных сил», - а позднее в письме царю поименовал Кутузова «старой бабой».
Сожжению Москвы Ростопчиным он не помешал, зато сорвал другую акцию Ростопчина. Тот хотел, не беря на себя ответственность за прямой приказ об этом, подстрекнуть гражданское население Москвы и окрестностей к тому, чтобы оно само на свой страх и риск напало на французов при их входе в город, проявив тем свой патриотизм и прославив Ростопчина (сам Ростопчин к тому времени давно уже был бы вне Москвы) как генерал-губернатора, сумевшего оный патриотизм в населении вызвать. Почему Ростопчин не отдал приказ об этой патриотической акции прямо, понятно – это было бы вопиющим нарушением законов войны; кроме того, генерал-губернатор, _приказавший_ подведомственному гражданскому населению напасть на вооруженного врага, а сам при этом сбежавший из города, выглядел бы совсем уж гнусно. А вот ежели население подымется как бы само, тут другое дело: генерал-губернатору пойдет в плюс то, какой патриотизм он возбудил в подведомственном населении, а то, что он сам при его (населения) геройствах не присутствовал, а заблаговременно эвакуировался, в минус ему не пойдет, - население же само поднялось… Конечно, это неизбежно обрекло бы гражданское население на большие жертвы (помимо прочего, поднявшие оружие гражданские лица не считались комбатантами; при попадании в руки противника они не считались военнопленными и могли быть уничтожены в любой момент), но Ростопчина такие подробности не волновали.
Кутузов, разведав эти намерения Ростопчина, сознательно их сорвал: утром эвакуации, 2 сентября по улицам Москвы промчались нарочно посланные Кутузовым конные курьеры, которые кричали жителям «Спасайтесь!» и предупреждали их о необходимости эвакуации. Тем самым идея Ростопчина втянуть горожан в самостоятельные действия против французов была подрублена на корню.
Таков он был и в гражданской жизни: командуя кадетским корпусом, он «созвал к себе… офицеров и сказал им: «Господа, разведайте, кто из кадет не в состоянии обмундироваться, да сделайте это под рукою. Наши юноши пресамолюбивые, они явно ничего от меня не возьмут». С мундиров недостаточных кадет мерки сняты были ночью: чрез три дня мундиры были готовы и отданы им, будто бы от имени их отцов и родных».
Между тем кадеты эти Кутузова терпеть не могли и незадолго до этих забот Кутузова устроили ему публичную обструкцию, открыто прокричав ему: «Подлец, хвост Зубова!» (Зубов был в то время временщиком Екатерины, и Кутузов перед ним заискивал). Кутузов не только не отомстил им, но даже не стал относиться к ним хуже, так как отдавал должное благородству мотивов их акции и смелости, с которой они пошли на тяжкие неприятности, которые, вообще говоря, должны были бы постигнуть их в наказание за нее.
Воспоминатель писал, что Кутузов «во всю свою жизнь <...> не кушал один: чем больше бывало за столом его людей, тем более было это для него приятно и он был веселее. Таковое гостеприимство было единственною причиною, что он никогда не имел у себя большого богатства, да он и не заботился об этом». Учитывая цены на продовольствие, это означало, что он у себя кормил просто кучу всякого народа – знакомых, офицеров, нуждающихся, нищих, простолюдинов, странников…
Наконец – the last, но, мягко говоря, not the least - это вопрос о том, каким Кутузов был помещиком. Данные об этом есть только косвенные, но очень уж красноречивые. Трогательные повествования в посмертных биографиях о том, как Кутузов объезжал полевые работы своих крепостных и любил при этом степенно поточить о том о сем лясы с мужиками, конечно, не в счет – такие любители погуторить с народом бывали не меньшими кровопийцами, чем кто угодно другой. Но вот действительно важная деталь: имея на черноземной Волыни порядка 5000 душ, он вечно сидел без денег (1000 рублей для него была большой суммой, которую он только нечасто мог отсылать семье), поместья свои по целым годам считал вовсе бездоходными, а когда пытался извлекать из них выгоду - то (как видно из писем) всё за счет каких-то специально организованных коммерческих проектов вроде разработки поташа. Из всего этого можно заключить только то, что обременять главное жизнеобеспечивающее занятие мужиков - земледелие - большими оброками и барщинами он считал принципиально зазорным и к этому методу вообще не прибегал. Чему тоже примеров встретить можно мало, если не сказать, что они были попросту уникальны. Пушкин наделил этой уникальностью своего Онегина в качестве доказательства того качества «лучшего из лучших», которое он для Онегина предполагал («ярем он барщины старинной оброком легким заменил…» - это действительно ставило Онегина десятью головами выше даже и «средне-лучших» русских дворян – крайне ограниченный Писарев этого не заметил, как и многого другого). Это, кстати, перекликается с тем, как он не желал отвлекать на подводную повинность молдовалашских обывателей во время их полевых работ. Кстати, когда у Кутузова в поместьях что-то горело, то он помогал погорельцам – не исключая евреев (еврейское местечко Райгородок тоже входило в его волынские владения), причем принимался их обустраивать ценой приостановки своих хозяйственных проектов, призванных давать ему прибыль, и переброски средств из этих проектов на помощь погорельцам. Например, 11 августа 1804 года он писал жене из имения: «Сделалось у меня маленькое несчастие: [местечко] Райгородок, который, как ты помнишь, третьего года горел и только что нынешнею весною выстроился, сгорел опять на прошлой неделе. Выгорело, сгорело 45 жидовских корчм и до ста лавок. Жид топил сало и выкинуло из трубы. Это великая расстройка во всей экономии. Вместо того, чтобы его [cостояние] увеличить, как я думал, должно заботиться только, чтобы обстроить погорелых и оставить многие строения нужные но всей экономии. Ветер был такой сильный, что не успели бедные вытащить ничего. Многие без рубашек остались...».
Не думаю, чтобы таких людей – и таких вельмож - любая страна Европы могла бы насчитать больше сотни. В России я других примеров не знаю вовсе, а для сегодняшней России все это вообще звучит рассказами из жизни наи-инопланетнейшего инопланетянина.
Из предписания Кутузова, в бытность его виленским губернатором, литовской врачебной управе: «Из доставленного ко мне.. рапорта усмотрел я, что из числа находящихся там [в Новогрудке] для излечения… нижних чинов 18-ти померло 12 человек; предписываю врачебной управе посему учинить надлежащее и точнейшее исследование, от чего таковое число умерших из толь малого количества последовало и не было ли в пользовании и призрении, которое за болящими употреблять было должно, с чьей-либо стороны упущения». Не думаю, что в России – да и в иных странах – находилось много губернаторов, которые заботились бы изучать медицинские ведомости по каждому госпиталю губернии, чтобы прикинуть, не слишком ли там велика смертность!
Приказ Кутузова по армии в 1805 г. на походе через Австрию гласит: «Всем нижним чинам подтвердить, чтобы отнюдь обывателям никаких обид и неудовольствий не причиняли»; аналогично, приказ Кутузова войскам Молдавской армии: «Я поставлю себе приятнейшею обязанностию изъявить признательность… за строгую дисциплину и совершенной порядок.. Поведение нижних чинов в рассуждении обывателей относительно собственности их, во все время ненарушимой, таково, что служить может примером войскам всей Европы»; из приказа по армии 2 января 1812 г. о заграничном походе на вражескую землю: «Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата… Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем… Непременная воля Всемилостивейшего Государя Нашего есть, чтобы спокойствие жителей не было нарушаемо и имущества их остались неприкосновенными».
Все это отнюдь не было пустыми словами. Ланжерон в своих мемуарах пишет - даже в несколько недовольно-удивляющемся тоне - что Кутузов всерьез заботился об обывателях занятых русскими войсками Молдавии и Валахии и не позволял своим войскам и командирам истощать их реквизициями; больше того, на время соответствующих полевых работ он отменял подводную повинность для местных крестьян, чтобы они и их скот не отвлекались от работ, нужных им для прокормления.
В 1812 Кутузов издал приказ о сохранении «целости и ненарушимости как имущества, так и спокойствия» турецких пленных и гуманном обхождении с ними, сопроводив приказ угрозой строго взыскивать «за малейшее упущение» в этом вопросе. Хотя французы в 1812 году вызывали в нем куда меньше сочувствия, на железные принципы его это не повлияло: одно из предписаний Кутузова, посланное в ноябре 1812 г. одному из местных губернаторов, гласит: «Доходят до меня слухи, что в некоторых губерниях обходятся с пленными жестоко, лишая их собственности, им принадлежащей. Я хотя весьма далек от того, чтобы думать, что и в управляемой Вами губернии происходит таковое же зло, однако ж в предосторожность, уважая права человечества [гуманности], обязанностью считаю поставить на вид Вашему Превосходительству обстоятельство сие с тем, что если откроются в Высочайше вверенной Вам губернии подобные происшествия, то чтобы не оставили Вы предать всей строгости законов виновного в том».
Находил он время заботиться и о том, чтобы выделять специальную медицинскую помощь для людей Наполеона, даже не попавших еще в плен, а просто отбившихся от Наполеона и бродивших рассеянно в тылу, уже не представляя вражеской боевой силы! Один из провинциальных русских документов отмечает, что «по изгнании французской армии из Москвы, на возвратном пути главнокомандующий князь Кутузов-Смоленский жил в местечке Круглом… где приказал учредить госпиталь для приходящих из разных мест раненых французских войск [!], примерно полагая на 1000 человек, который был учреждён…».
В 1813 г. Кутузов просил царя за гражданских жителей вражеских стран, интернированных в России, предлагая, чтобы облегчить им жизнь, дозволить им наниматься в России на заработки и даже вступать на гражданскую службу.
Окружив турецкую армию под Рущуком и моря ее там голодом, чтобы добиться капитуляции, Кутузов специально рассматривал вопрос, какую именно медицинскую и продовольственную помощь можно пропускать к окруженным врагам, чтобы умерить по возможности их мучения, не продлевая в то же время способность окруженной армии сопротивляться (то есть умерять он хотел военно бесполезные лишения врага; следует заметить, что на войнах того времени такие умеряющие жестокость войны меры взаимного великодушия на фоне продолжающихся военных действий были возможны, хотя и очень редки; Александр I презрительно называл такие поступки Кутузова "его [Кутузова] турецкими штуками").
Стоя во главе армий и губерний, Кутузов сталкивался, разумеется, с необходимостью конфирмовать смертные приговоры военных и гражданских судов тем или иным преступникам. В обычае у него было при этом подолгу (при возможности) колебаться над каждым делом, взвешивая возможность смягчить приговор без явного ущерба справедливости (даже если речь шла о заведомом уголовном разбойнике); окончательное решение по каждому такому делу он считал нужным принимать только в те дни, когда у него было особенно радостное и безмятежное настроение - чтобы его дурное или "скучное" настроение не могло бы бессознательно ожесточить его по отношению к преступнику и повлиять на приговор соответствующим образом. Если в итоге все же считал он нужным утвердить смертный приговор или иное тяжкое наказание, то "делался мрачным, удалялся во внутренние комнаты, не употреблял пищи". Это не мешало тому, что при необходимости он мог вынести смертный приговор на месте и сам.
Я нарочно привожу почти сплошь примеры его отношения к врагам, обывателям вражеской земли или преступникам - если уж человек так относился к ним, то можно себе представить, как он относился к "своим"! Здесь ярких конкретных примеров почти нет - просто всю жизнь Кутузов рассыпает приказы и предписания вроде первого из перечисленных мной. О том, как он берег солдат в кампаниях 1811 и 1812 года, известно достаточно, чтобы тут надо было еще что-то добавлять; он и сам похвалялся этим, сказав как-то осенью 1812 года пленному французскому офицеру (де Пюибюску) об этой стороне своей деятельности: "Вот как мы, северные варвары, сберегаем людей!" (Надо сказать, что в этом смысле у Кутузова в русской армии были знаменитые предшественники - Потемкин и Суворов. Вообще, екатерининская армия, как и японская армия Второй Мировой, - вопреки репутации обеих - стремилась беречь солдат, исключая ситуации катастроф, в которых включался противоположный режим). Самое поразительное дело Кутузова в области сбережения своих - это, конечно, принципиальное пресечение им тактики "выжженной земли" в 1812 году (даром что эта тактика была предписана армии самим царем, правда, без огласки) и попытки сорвать сожжение Москвы Ростопчиным. Из-за намерения Ростопчина сжечь город Кутузов, при всей своей дипломатичности, вступил с ним при встрече утром 1 сентября в такую перебранку, что после нее они с Ростопчиным расстались смертельными врагами, а известие об этом докатились до французов: по свидетельству Коленкура, «некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно». Недружелюбно – это мягко сказано; Ростопчин в тот же день же писал жене: «Сегодня утром я был у «проклятого Кутузова». Эта беседа дала видеть низость, неустойчивость и трусость вождя наших военных сил», - а позднее в письме царю поименовал Кутузова «старой бабой».
Сожжению Москвы Ростопчиным он не помешал, зато сорвал другую акцию Ростопчина. Тот хотел, не беря на себя ответственность за прямой приказ об этом, подстрекнуть гражданское население Москвы и окрестностей к тому, чтобы оно само на свой страх и риск напало на французов при их входе в город, проявив тем свой патриотизм и прославив Ростопчина (сам Ростопчин к тому времени давно уже был бы вне Москвы) как генерал-губернатора, сумевшего оный патриотизм в населении вызвать. Почему Ростопчин не отдал приказ об этой патриотической акции прямо, понятно – это было бы вопиющим нарушением законов войны; кроме того, генерал-губернатор, _приказавший_ подведомственному гражданскому населению напасть на вооруженного врага, а сам при этом сбежавший из города, выглядел бы совсем уж гнусно. А вот ежели население подымется как бы само, тут другое дело: генерал-губернатору пойдет в плюс то, какой патриотизм он возбудил в подведомственном населении, а то, что он сам при его (населения) геройствах не присутствовал, а заблаговременно эвакуировался, в минус ему не пойдет, - население же само поднялось… Конечно, это неизбежно обрекло бы гражданское население на большие жертвы (помимо прочего, поднявшие оружие гражданские лица не считались комбатантами; при попадании в руки противника они не считались военнопленными и могли быть уничтожены в любой момент), но Ростопчина такие подробности не волновали.
Кутузов, разведав эти намерения Ростопчина, сознательно их сорвал: утром эвакуации, 2 сентября по улицам Москвы промчались нарочно посланные Кутузовым конные курьеры, которые кричали жителям «Спасайтесь!» и предупреждали их о необходимости эвакуации. Тем самым идея Ростопчина втянуть горожан в самостоятельные действия против французов была подрублена на корню.
Таков он был и в гражданской жизни: командуя кадетским корпусом, он «созвал к себе… офицеров и сказал им: «Господа, разведайте, кто из кадет не в состоянии обмундироваться, да сделайте это под рукою. Наши юноши пресамолюбивые, они явно ничего от меня не возьмут». С мундиров недостаточных кадет мерки сняты были ночью: чрез три дня мундиры были готовы и отданы им, будто бы от имени их отцов и родных».
Между тем кадеты эти Кутузова терпеть не могли и незадолго до этих забот Кутузова устроили ему публичную обструкцию, открыто прокричав ему: «Подлец, хвост Зубова!» (Зубов был в то время временщиком Екатерины, и Кутузов перед ним заискивал). Кутузов не только не отомстил им, но даже не стал относиться к ним хуже, так как отдавал должное благородству мотивов их акции и смелости, с которой они пошли на тяжкие неприятности, которые, вообще говоря, должны были бы постигнуть их в наказание за нее.
Воспоминатель писал, что Кутузов «во всю свою жизнь <...> не кушал один: чем больше бывало за столом его людей, тем более было это для него приятно и он был веселее. Таковое гостеприимство было единственною причиною, что он никогда не имел у себя большого богатства, да он и не заботился об этом». Учитывая цены на продовольствие, это означало, что он у себя кормил просто кучу всякого народа – знакомых, офицеров, нуждающихся, нищих, простолюдинов, странников…
Наконец – the last, но, мягко говоря, not the least - это вопрос о том, каким Кутузов был помещиком. Данные об этом есть только косвенные, но очень уж красноречивые. Трогательные повествования в посмертных биографиях о том, как Кутузов объезжал полевые работы своих крепостных и любил при этом степенно поточить о том о сем лясы с мужиками, конечно, не в счет – такие любители погуторить с народом бывали не меньшими кровопийцами, чем кто угодно другой. Но вот действительно важная деталь: имея на черноземной Волыни порядка 5000 душ, он вечно сидел без денег (1000 рублей для него была большой суммой, которую он только нечасто мог отсылать семье), поместья свои по целым годам считал вовсе бездоходными, а когда пытался извлекать из них выгоду - то (как видно из писем) всё за счет каких-то специально организованных коммерческих проектов вроде разработки поташа. Из всего этого можно заключить только то, что обременять главное жизнеобеспечивающее занятие мужиков - земледелие - большими оброками и барщинами он считал принципиально зазорным и к этому методу вообще не прибегал. Чему тоже примеров встретить можно мало, если не сказать, что они были попросту уникальны. Пушкин наделил этой уникальностью своего Онегина в качестве доказательства того качества «лучшего из лучших», которое он для Онегина предполагал («ярем он барщины старинной оброком легким заменил…» - это действительно ставило Онегина десятью головами выше даже и «средне-лучших» русских дворян – крайне ограниченный Писарев этого не заметил, как и многого другого). Это, кстати, перекликается с тем, как он не желал отвлекать на подводную повинность молдовалашских обывателей во время их полевых работ. Кстати, когда у Кутузова в поместьях что-то горело, то он помогал погорельцам – не исключая евреев (еврейское местечко Райгородок тоже входило в его волынские владения), причем принимался их обустраивать ценой приостановки своих хозяйственных проектов, призванных давать ему прибыль, и переброски средств из этих проектов на помощь погорельцам. Например, 11 августа 1804 года он писал жене из имения: «Сделалось у меня маленькое несчастие: [местечко] Райгородок, который, как ты помнишь, третьего года горел и только что нынешнею весною выстроился, сгорел опять на прошлой неделе. Выгорело, сгорело 45 жидовских корчм и до ста лавок. Жид топил сало и выкинуло из трубы. Это великая расстройка во всей экономии. Вместо того, чтобы его [cостояние] увеличить, как я думал, должно заботиться только, чтобы обстроить погорелых и оставить многие строения нужные но всей экономии. Ветер был такой сильный, что не успели бедные вытащить ничего. Многие без рубашек остались...».
Не думаю, чтобы таких людей – и таких вельмож - любая страна Европы могла бы насчитать больше сотни. В России я других примеров не знаю вовсе, а для сегодняшней России все это вообще звучит рассказами из жизни наи-инопланетнейшего инопланетянина.